Об авторе: Джон Дмитриевич Федулов (родился в 1929 г.) - с 1950 г. связал свою жизнь с институтом «Гипротранссигналсвязь», прошел в нем путь от техника отдела автоблокировки до начальника планово-экономического отдела. С 2005 г. - председатель совета ветеранов войны и труда института. На вопрос, что такое счастье, отвечает: «Всякий раз, когда сделаю доброе дело и помогу товарищу и увижу, что ему от этого хорошо, я в этот момент испытываю счастье. Считаю, что добрые дела продлевают жизнь».
В марте 1941 года мне исполнилось 12 лет, и я хорошо помню и жизнь в бло-кадном Ленинграде, и первую, еще доблокадную, эвакуацию, которая привела к страшной трагедии, символом котором стало Лычково на краю Новгородской земли.
Родился я 12 марта 1929 года в знаменитой тогда «Снегиревке», что расположена на улице Маяковского, бывшей Надеждинской. Отец работал в системе Главленхлоппрома, мама - в райисполкоме Дзержинского района. Жили мы в хорошей квартире на Ковенском переулке, 9, рядом с католическим костелом.
В 1941 году я окончил 5-й класс 32-й школы Октябрьской железной дороги на улице Восстания. А напротив нашего дома, в Ковенском переулке, была новая для того времени школа № 180, где директором была подруга моей матери по депутатской работе в районе. За школой, как и сейчас, был большой двор, где собирались местная детвора - мои сверстники и постарше, играли в различные массовые игры там или прямо в переулке - он в те годы был тихим, тогда в городе только использовали лошадей, машин было мало, не то что теперь.
Мы играли в лапту, в казаки-разбойники, но чаще в прятки и в войну. У многих из нас были пистолеты с пистонами, каски на голову из папье-маше, сабли, гранаты. Дома у меня было множество оловянных солдатиков. Было какое-то военное воспитание. В кино шли фильмы - «Если завтра война», «На границе», «Танкисты», «Волочаевские дни», «Суворов», «Александр Невский»... В общем, в те годы каждый мальчишка мечтал стать летчиком, танкистом, артиллеристом. Я мечтал стать моряком, у меня была кличка «Боцман». Сохранилась довоенная фотография, где я со старшим братом стоим одетыми в морские бушлаты.
Но 22 июня 1941 года сразу после объявления войны в нашей безмятежной жизни все круто изменилось.
Это был воскресный день, в Ленинграде стояла прохладная, но солнечная погода, и мои детские взоры были направлены в чистое небо, откуда могли появиться немецкие самолеты, они в этот день уже бомбили Киев, Минск...
В Ленинграде первые бомбы упали только в начале сентября. С первых дней войны город готовился к защите от вражеских налетов. Оборудовали бомбоубежища, чистили от хлама чердаки, заносили туда все, чем можно бороться с зажигательными бомбами, заклеивали стекла окон полосками бумаги крест-накрест. С вечера на ночь поднимали в небо над городом множество аэростатов. Но главное - началась эвакуация, и в первую очередь детей - дошкольников и школьников. Началась мобилизация в Красную армию и запись добровольцев в народное ополчение. Записался и мой отец. Ему выдали военную форму - хлопчатобумажные галифе, гимнастерку, пилотку, а на ноги - ботинки, а не сапоги и обмотки. Когда я увидел отца в этой форме, мне стало его жалко до слез. Все было ему мало по размеру, особенно эти обмотки на ногах.
Утром 5 июля мы с мамой проводили отца. Его часть располагалась в районе Красного Села. В конце сентября мама получит извещение, что «13 сентября при отходе нашего батальона на новый рубеж Федулов Д. Т. в свою часть не вернулся».
В тот же день, 5-го июля, мама проводила меня в эвакуацию со школой № 180 под присмотром своей подруги - директора школы Зои Федоровны. *
Уезжали мы с Витебского вокзала пассажирским поездом. Повезли нас, ленинградских детей, на юг от города в район Старой Руссы. Как оказалось потом - навстречу наступающим немцам. Конечно, тогда об этом не предполагали ни мы, дети, ни взрослые... Помню, поезд тронулся, мама, ускоряя шаг, шла рядом с вагоном, при-ложив маленькую ладонь к стеклу окна и что-то говорила. Я тоже приложил руку к стеклу, так мы распрощались, не зная, надолго ли. Так наша счастливая семья рассталась. Дома мама осталась одна. Отец оказался на фронте, защищая Ленинград, старший брат был в училище под Ростовом (еще в 1939 году, окончив 10-й класс, он поступил в военное училище бомбардировочной авиации в городе Батайске), а я оказался в детском доме школы № 180 в селе Молвотицы тогдашней Ленинградской области, куда нас при-везли и разместили в здании сельской школы, подготовленной для жилья.
Погода в начале июля стояла хорошая, место, где расположена деревня, -красивое. Взрослые занимались обустройством жилья и питанием детей.
Не прошло и двух недель нашего пребывания в Молвотицах, как 18 июля утром за нами приехали несколько машин и стареньких автобусов. Быстро грузили уже подготовленные вещи, у каждого из нас были мешки, которые потом можно использовать для матрацев, набивая их сеном. Повезли нас по лесной пыльной дороге на станцию Лычково. Навстречу шли машины, груженные зелеными ящиками со снарядами и авиабомбами.
Видимо, было намечено срочно вывести из района Старой Руссы всех детей Ленинграда дальше вглубь страны. Когда нас привезли на станцию, вдоль крайнего пути большими кучами лежали детские вещи других школ и детских садов. Мы разгрузили свои невдалеке от вокзальчика - небольшого деревянного здания голубого цвета с белыми наличниками на окнах.
К зданию вокзала от железнодорожных путей лежал деревянный помост из досок, а в зале ожидания стоял зеленый бочек с питьевой водой и кружка на цепочке.
На улице было очень жарко, и я несколько раз бегал попить воды. На станции было много детей разных возрастов. На втором пути стоял санитарный поезд из пассажирских вагонов с красными крестами в белом кругу. В открытые окна вагонов были видны забинтованные раненые. Многие лежали на полках, некоторые ходили у вагонов и по станции. Шла вторая половина дня. На первый крайний путь пришел поезд из товарных вагонов с пыхтящим паровозом. И пошла команда: «Начать грузить вещи». Раскрыли широкие двери вагона, и я в числе еще нескольких мальчишек залезли в вагон, чтобы укладывать вещевые мешки под нары. Нижние нары для девочек, верхние - мальчишкам. Рядом с вагоном стояла Зоя Федоровна, говорила нам, куда нести очередной мешок и помогала детям подавать их вещи в вагон. Когда я подошел к дверям за очередным мешком, услышал, что кто-то кричит: «Самолет, бомбы!». Взгляд в небо. Точно! В безоблачном небе немного правее от нас летит высоко самолет, а сзади от него отделяются черные точки. Бомбы! Их уже было около десятка. Я видел, как они летят...
Спрыгнул вниз из вагона и лежал где-то между ним и кучей наших вещей. Свист летящих бомб, разрывы, чем-то ударило меня по спине, оставив надолго пожелтевший синяк справа под лопаткой, а потом, когда взрывы закончились, неимоверный крик от пережитого ужаса, плач, куда-то бегущих детей и взрослых, раненых и что-то в проводах, похоже, это были куски детских тел. Там пальтишки и ботинки, кровь... Вся масса людей с криками и плачем устремилась в ближайший небольшой лесок.
Самолет спустился низко и несколько раз, заходя на станцию, расстреливал бегущих детей из пулеметов. Самолет был так низко, что мне казалось, я узнал бы в лицо этого фашиста.
Когда все затихло, нас, детей, стали собирать в каком-то большом брошенном доме. Там было уже много людей. Кто-то лежал на железной кровати, кто-то сидел на окнах, на столе. Я, помню, забрался наполовину под кровать. Мне было холодно. На мне были короткие штаны, сандалии, футболка без рукавов. В сумерках июльской ночи нас, школьников, повели на станцию вместе со всеми, кого собрали после бомбежки, быстро посадили в товарные вагоны, Куда мы успели нагрузить часть вещей, и поезд пошел на восток. Я лежал на верхней полке над нарами, под самым потолком вагона. Спать было очень неудобно, поскольку полка была узкая и наклоненная, и я все время скатывался к стене.
Днем я ложился на живот, спуская левую руку вниз, где на нижних нарах были девчонки, и смотрел в открытую амбразуру окна, как поезд уносит нас все дальше от дома, где осталась мама, бабушка. И зачем эта война, ужас и смерть.
Помню, взрослые воспитатели говорили, что из нашей школы погибли одиннадцать человек, в том числе и директор школы Зоя Федоровна, которая стояла рядом с вагоном **. Так что смерть была недалеко от меня во время бомбежки.
Очень хотелось домой, к маме. Там тепло и спокойно, а здесь я был один в чужой школе, меня никто не знал, ни ребята, ни воспитатели, а Зоя Федоровна пропала, я тоже никого не знал. Сколько мы ехали в поезде, не помню. Но привезли нас на станцию Слободское недалеко от города Киров в предгорье Урала. Нашу школу разместили в неподготовленном для жилья помещении школы села Прокопье ***.
У многих детей, в том числе и у меня, вещи остались в Лычково. Нас распределили по комнатам-классам. Привезли сена, и мы, в большинстве, спали вдоль стен на полу в сене. Кое-кто, чьи вещи приехали, набили свои мешки сеном и спали на скамейках, сдвинутых партах. Помню, что хлеб, которым нас кормили, хранился под замком в большом канцелярском шкафу.
Через несколько дней после нашего приезда стали приезжать из Ленинграда матери, узнавшие о трагедии, забирали своих детей и уезжали домой, в Ленинград. И однажды чья-то мать приехала за сыном, они пошли на станцию, я их догнал, дошел с ними до вокзала. Пришел пассажирский поезд, я как-то забрался в вагон и спрятался на третьей полке за чьими-то вещами, боясь, что меня высадят ревизоры. Поезд шел долго, и когда стали подъезжать к Ленинграду, мне казалось, что вот-вот опять будут бомбить. Было страшно.
Не знаю, как другие дети, вернувшиеся в Ленинград, переживали первые бомбежки Ленинграда в сентябре, октябре, а я очень боялся и на ночь уходил спать в бомбоубежище под нашим домом.
Итак, 5-го августа 1941 года, ровно через месяц после отъезда из Ленинграда, я вернулся домой. Мама меня не ждала, но очень обрадовалась, что я живой вернулся домой и мы теперь будем вместе. Тогда мы еще не знали, что нам придется многое пережить: впереди был голод, на фронте погибнет отец, в дом, где мы жили, попадет снаряд, и квартира полностью сгорит. Да и еще много чего...
После моего возвращения домой мама решила, что теперь мы уедем из Ленинграда вместе. Наш отъезд был намечен на 25 или 26 августа. Уже были собраны необходимые вещи с собой, приготовлены на дорогу продукты. Мама оформила увольнение с работы. Но выехать было не суждено. Поезда, вышедшие 23-24 августа, вернулись назад в Ленинград: немцы перекрыли дорогу на Мгу, Тихвин. Так мы остались дома и пережили самые трудные дни и месяца блокады. Холод, голод, бомбежки, обстрелы.
Мама вернулись на работу, но уже в должности директора бани на улице Чайковского, 3. Баня во время блокады работала и топилась не углем, а партийными архивами и политической литературой.
Некоторые яркие моменты из жизни зимой 1941-1942 годов запомнились надолго. О них часто вспоминаешь, когда смотришь фильмы о блокаде.
Мы жили в подвальном помещении бани, а в качестве комнаты нам служила дезинфекционная камера, где на конструкции большой выдвижной вешалки для носильных вещей были оборудованы два топчана и между ними маленький столик. Но зато здесь было всегда тепло и светло. Это во многом спасало нас в самые тяжелые месяцы зимы 1941 года.
Иногда мы ходили домой, на Ковенский. Путь казался бесконечно длинным и очень тяжелым, особенно дома - по лестнице на четвертый этаж, в полной темноте, где не было никаких окон и освещения. Зима была холодная и снежная. На нашем переулке вдоль домов тянулся снежный сугроб, в который жильцы квартир выливали все, что раньше спускалось в канализацию. Зима принимала все, замораживала до весны.
Дома было тоже темно и холодно, окна были забиты фанерой и завешаны шторами, поскольку стекол не было: они вылетели еще в конце января от воздушной волны при бомбежке, когда упали бомбы на углу улиц Маяковского и Жуковского. Освещались коптилкой, отапливались буржуйкой. Спали, не раздеваясь, под всеми одеялами.
Как-то ночью я вспомнил, что еще до войны мы обедали всей семьей за большим столом в столовой, и бабушка очень следила за нами с братом, чтобы мы ели с хлебом. «Не будешь есть хлеб, невеста будет рябая», - говорила она. Но когда никто не следил, как я ем, я прятал недоеденный кусочек хлеба в столе на полочку, где лежали доски раздвижного стола. Вспомнив об этом, я выскочил из уже согретой постели - и под стол! Какая была радость - настоящие хлебные сухари, да еще и много! Мама потом долго добавляла к дневному рациону по кусочку настоящего хлеба...
Зима, холод и голод. Ужасно. Но самое страшное было - пройти от дома до бани, когда на пути ты видишь уже беспомощного человека, лежащего или сидящего на снегу и не просящего помощи, а только его глаза, его страдания, и ты ему не можешь помочь, нет сил. Или сам через мгновение не встанешь, и тебе уже не нужна будет помощь. Это чувство вины, когда ты не помог человеку, как-то осело в душе тогда, в 1941-м, и осталось навсегда...
В баню на улице Чайковского, где мы жили, часто приводили строем солдат мыться. Откуда они приходили к нам - не знаю. Некоторые командиры знали мою маму и иногда чем-нибудь помогали, так, однажды дали кусок конины (он был завернут в газету). Мама сварила суп - мяса было немного, большую часть составляла кость сустава. Выбросить было нельзя. Мы этот сустав варили до тех пор, пока не стало возможным смолоть ее в мясорубке...
Зимой, перед наступлением нового 1942-го года, в магазинах по продовольственным карточкам после большого перерыва на мясные талоны выдали вместо мяса сваренный студень. Мама возвращалась домой и в магазине на углу улицы Чайковского и Гагаринской получила на декадную норму мяса кусочек студня. Прошло много лет с того счастливого дня, как мы за ужином ели этот студень, но я очень хорошо помню его вкус и то незабываемое ощущение.
Это мутноватое, довольно светлое желе, в котором застыли нарезанные кусочки (длиной 2-2,5 см). Наверное, это были тонкие гофрированные кишки каких-то небольших животных, - хорошо, если это были бараньи или свиные. Уже после войны долгие годы, да и сейчас при всей любви к этому блюду нигде никогда купленный в магазине или общепите студень я не ем. Только домашний!.. Начался март 1942 года. На улице ненастная погода. Завтра мы с мамой должны уехать из Ленинграда в эвакуацию через Ладожское озеро.
Вечером накануне мы с улицы Чайковского через Кировский мост с трудом дошли до Большого проспекта Петроградской стороны. На Ординарной улице, дом 6, жила моя бабушка Ольга Трофимовна Голицина. Она жила в маленькой комнате коммунальной квартиры. В комнате было холодно и, как и везде, темно. Горела только лампада под иконой в дальнем углу. Мама хотела, чтобы бабушка поехала с нами, но бабушка отказалась. Она была очень слабенькая. Худая, совершенно седая и очень красивая своим благородным воспитанием.
Бабушка нас благословила в дальнюю дорогу, поцеловала меня в голову, и мы ушли. Домой шли с тяжелым чувством расставания. Мама плакала. У нас пропал без вести отец, давно не было писем от брата, а теперь еще бабушка. Больше мы ее не видели. Где она?..
Я же почти чудом остался жив: трижды мой ангел-хранитель спасал меня от смерти. Первый раз это было 18 июля на Лычково. Второй раз - во время тревоги на улице Чайковского, когда мы с мамой спрятались от осколков зениток под аркой между исполкомом и райкомом Дзержинского района. Как только немного затихла стрельба, мы быстро перебежали из-под арки в исполком. Это метров пятьдесят-шестьдесят. Только за нами закрылась дверь, как здание содрогнулось. Бомба оторвала угол здания райкома и взорвалась как раз под аркой. Все, кто там был, погибли.
И третий раз, когда мы избежали смерти в своем собственном доме на Ковенском переулке. Зимой мы иногда ночевали дома, но в тот день конца февраля были в бане. Как-то подошли к нашему дому на Ковенском, а он обрушен и догорает. При обстреле попал снаряд и возник пожар. Трудно было бы спастись...
В первых числах марта 1942 года наступил день нашей эвакуации из Ленинграда через Ладожское озеро в тыл страны. Упаковав все вещи, которые у нас были в бане, на каких-то стареньких санках дотащили к поезду на Финляндский вокзал.
Вагоны были переполнены ослабевшими от голода и холода людьми. Мы нашли место в холодном общественном туалете пассажирского вагона. Так мы доехали до Ладожского озера. Вышли из вагона раньше других, и почти сразу шофер, которому мама подарила флакон одеколона «Красная Москва», погрузил нас в кузов своей полуторки. В машине были еще люди. Накрыли нас всех брезентом, и внутри стало темно, но зато немного теплее. Сколько ехали, не знаю, наверное, долго. Когда приехали на другой берег озера, было уже темно. Привезли нас на станцию Жихарево. Перед посадкой в поезд из товарных вагонов всех кормили вкусными жирными щами и котлетами с картошкой. И в этом была для многих беда. После голода такой обед массово вызывал заболевание - дизентерию.
Нас с мамой в числе многих выгрузили на станции Шексна. Затем, погрузив в сани, на лошадке везли в соседние деревни, где расселили по различным домам. Разместили нас в небольшой комнате за русской печкой. В доме было тепло и пахло свежеиспеченным хлебом. Мама очень болела. Я тоже лежал рядом. Хозяйка дома часто заходила к нам в комнату, проверяла, взяв руками мамины ноги - теплые ли они, и кому-то в доме говорила: «Жива, жива...» К концу марта мама стала поправляться. Я ходил гулять на улицу вдоль деревни. Утром в воскресенье воздух по всей деревне был наполнен запахом свежевыпеченного хлеба.
В начале лета 1942 года мама завербовалась работать на завод имени Сталина, и мы переехали в город Молотов (бывшую и нынешнюю Пермь), а оттуда глубокой осенью перебрались к старшей сестре отца, сосланной еще до войны с семьей на пятнадцать лет в Томскую область в тайгу.
В июле 1944 года мы с мамой вернулись в Ленинград. Наш дом и квартира на Ковенском переулке, 9, сгорели до основания, и нас на время приютила племянница отца - Наташа Федулова. Она жила в коммунальной квартире на Лиговском проспекте, 65. Квартира была большая, многокомнатная. Жили человек двадцать.
Хорошо помню, как помогал маме мыть полы в коридоре и на кухне, а потом натирал их мастикой и щеткой до блеска. Мама поступила работать в райком-мунотдел Дзержинского района заведующей отделом очистки города. Нам дали маленькую отдельную квартиру на Баскове переулке, 6. Вещей и мебели у нас своих не было. В комнате поставили канцелярский стол, старую железную кровать и маленький старый развалившийся диван. На кухне был только кухонный стол.
Осенью 1944 года я пошел в 7-й класс 200-й школы. Учился я очень и очень плохо. В табеле за первую четверть почти все оценки были двойки. Я очень редко ходил на занятия. Вместо занятий в школе я утром отправлялся на Московский вокзал встречать поезда и предлагал себя в виде носильщика, предлагая подвести вещи до дома. Так и зарабатывал от двух до пяти рублей - кто сколько даст. Бежал в булочную с надеждой, что кто-то продаст городскую булку. Съедал и опять на вокзал.
В школе я был похож на гопника. У меня были залатанные штаны, рубашка, сшитая мамой из разных старых вещей, на ногах калоши, а вместо носок, небольшие синие портянки. Зимой носил ватник военных лет. Старый, выгоревший, без воротника. В классе меня терпели, потому что я был хулиганистый, сильный мальчишка и никого не боялся...
* Значительно позже я через архив отдела народного образования нашел ее фамилию - Рейнфельд 3. Ф.
** Теперь, когда о Лычково говорят много, в некоторых публикациях упоминается, что 18 июля при бомбежке погибло около двух тысяч детей. Вспоминая виденное, а, главное, бегство массы детей в сторону небольшого леса, могу утверждать, что многие остались живы. Кроме того, в эшелоне из 12 вагонов, попавшем под бомбежку на станции Лычково, просто не было такого количества детей. Если бы цифра в две тысячи погибших была бы верной, то какая же по площади должна быть братская могила на маленьком сельском кладбище? Трагическую историю гибели ленинградских детей в Лычково нельзя забыть. Но она должна быть правдивой.
*** В 2006 году я написал письмо главе администрации Белохолуницкого района с вопросом: помнит ли кто-то о детском доме ленинградских детей, которые привезли к ним в район в конце июля 1941 года из Лычково. Неожиданно быстро получил ответ от председателя Совета ветеранов района, где говорилось, что в селе Прокопье располагался детский дом из школьников 180-й школы Ленинграда до 1944 года. Сохранились списки детдомовцев, где Федулов Джон Дмитриевич, 1929 года рождения, числится под номером 108. Всего в списке 147 человек. В списке против некоторых фамилий детей есть 6-7 пометок - «выбыл в Ленинград по адресу...». Это те, кого, видимо, забирали матери. Против моей фамилии пометки нет. Я ушел сам, никому ничего не сказав.
Хронология событий
Первая волна эвакуации жителей из Ленинграда началась 29 июня 1941 года . Она производилась в Демянский , Молвотицкий , Валдайский и Лычковский районы тогдашней Ленинградской области. Это было связано с тем, что в первые дни и недели Великой Отечественной войны руководящие круги Советского Союза считали, что опасность Ленинграду угрожает со стороны Финляндии . Поэтому оказалось, что людей эвакуировали прямо к линии фронта.
На пути следования состава из населённых пунктов, располагающихся вблизи железной дороги, ряды эвакуантов пополнялись все новыми и новыми детьми. Многие родители просили сопровождающих поезд: «Спасите и моего ребёнка!», и они забирали детей просто так. Состав постепенно увеличивался, и к моменту прибытия на станцию Старая Русса он насчитывал уже 12 вагонов-теплушек , в которых находилось около 2000 детей и сопровождающих их педагогов и медицинских работников. Тем временем, до станции Лычково оставалось всего 65 километров.
… На ст. Лычково в момент подготовки и посадки детей в эшелон был произведён внезапный налёт (без объявления воздушной тревоги). Одиночный немецкий бомбардировщик сбросил до 25 бомб, в результате чего разбито 2 вагона и паровоз из детского эшелона, порвана связь, разрушены пути, убит 41 чел., в том числе 28 ленинградских детей, и ранено 29 чел., в том числе 18 детей. Список пострадавших прилагаю /список не публикуется/ После налёта сразу же были приняты меры, и находившиеся в посёлке дети, свыше 4000 чел., были рассредоточены по лесу и кустарникам. Через 1 час после первой бомбёжки была объявлена воздушная тревога, и появившиеся 4 немецких бомбардировщика подвергли вторично бомбёжке и пулемётному обстрелу Лычково. Благодаря принятым мерам никто из детей во время второй бомбёжки не пострадал…
Память
Трагедия на станции Лычково в течение длительного времени оставалась забытой. 9 мая 2002 года в программе Первого канала «Доброе утро» прошел сюжет о трех лычковских женщинах, ухаживающих за братской могилой. Передача вызвала широкий общественный резонанс, и 9 мая 2003 года возле братской могилы был установлен памятник, созданный московским скульптором, народным художником России А. Н. Бургановым . Скульптура состоит из нескольких частей. На гранитной плите установлено отлитое из бронзы пламя взрыва, подбросившего в воздух ребёнка. У подножия плиты - оброненные им игрушки. Высота скульптурной композиции составляет около трех метров.
Могила Ленинградских детей
Благодаря инициативе Лычковского актива ветеранов и жителей посёлка, поддержке районного Совета Ветеранов и местных властей, а также отклику многих организаций и частных лиц, 4 мая 2005 года , в канун празднования 60-летия Великой Победы в селе Лычково состоялась торжественная церемония открытия мемориала «Дети войны». Мемориальный комплекс представляет собой глыбу красного гранита весом в 13 тонн, высотой 3,5 метра. В неё вмонтирована бронзовая фигура девочки, левой рукой держащейся за сердце. Кроме этого, в комплекс входит чёрный гранитный куб, на котором выбита надпись «Детям, погибшим в годы Великой отечественной войны 1941-1945». Основание мемориала выполнено из чёрного полированного
В небольшом поселке Лычково Новгородской области есть безымянная братская могила времен Великой Отечественной войны… Одна из многих в России… Одна из самых печальных…
Лычково не просто точка на карте Новгородской. Этот маленький поселок навсегда
вошел в историю как печальное место,связанное с трагедией ленинградских детей.
Трагедией, долгое время вычеркнутой из официальной летописи Ленинграда военных
лет.
Первая волна эвакуации жителей из Ленинграда началась 29 июня 1941 года. Она производилась в Демянский, Молвотицкий, Валдайский и Лычковский районы, тогда Ленинградская область. Многие родители просили сопровождающих поезд: «Спасите и моего ребенка!», и они забирали детей просто так. Состав постепенно увеличивался, и к моменту прибытия на станцию Старая Русса он насчитывал уже 12 вагонов-теплушек, в которых находилось около 3000 детей и сопровождающих их педагогов и медицинских работников. Вечером 17 июля 1941 года состав прибыл на первый путь станции Лычково, ожидая подхода очередной группы детей из Демянска. После полудня 18 июля вновь прибывших детей из Демянска начали размещать в вагонах состава. На второй путь прибыл санитарный поезд, из которого стали выходить легкораненые красноармейцы и санитарки, чтобы пополнить запасы продовольствия на привокзальном рынке.
«Мальчишки угомонились, только заняв места за столами. А мы отправились к своему вагону. Одни залезли на нары отдыхать, другие рылись в своих вещах. Мы, восемь девочек, стояли в дверях.
- Самолет летит, -сказала Аня, - наш или немецкий?
-Скажешь тоже -«немецкий»… Его утром сбили.
- Наверное, наш, - добавила Аня и вдруг закричала: -Ой, смотрите, из него что-то сыплется…
А дальше — всё тонет в шипении, и грохоте, и дыме. Нас отшвыривает от дверей на тюки к задней стенке вагона. Сам вагон трясется и качается. С нар валятся одежда, одеяла, сумки… тела, и со всех сторон со свистом что-то летит через головы и вонзается в стены и в пол. Пахнет паленым, как от пригоревшего на плите молока.» - Евгения Фролова «Лычково, 1941 год».
Немецкий самолёт бомбил эшелон с маленькими ленинградцами, летчики не стали обращать внимание на красные кресты на крышах вагонов.
Женщины из этой деревни спасали оставшихся в живых, хоронили мёртвых. Точное число детей, погибших в этой трагедии, неизвестно. Удалось спасти очень немногих. Детей похоронили в братской могиле в селе Лычково, в одной могиле с ними были погребены и сопровождавшие их педагоги и медицинские сестры, погибшие под бомбежкой.
Воспоминания учащихся Дзержинского района:
Шестого июля 1941 года учащиеся школ Дзержинского райо-на города на Неве и несколько преподавателей во главе со старшим, учителем ботаники школы №12 отправились пассажирским поездом с Витебского вокзала в Старую Руссу. Ленинградских детей предполагалось временно разместить в деревнях Демянского района, подальше от приближавшейся линии фронта.Из нашей семьи ехали трое: я (мне было тогда 13 лет) и мои племянницы двенадцатилетняя Тамара и восьмилетняя Галя.
От станции Старая Русса до деревни Молвотицы детей должны были перевезти автобусами. Но этот вариант из-за тревожной обстановки (шла уже третья неделя войны) был изменен. Было решено до-ставить детей поездом до станции Лычково, а оттуда автобусами — в Молвотицы. В Лычкове получилась непредвиденная задержка. Семь дней пришлось ждать автобусов. В Молвотицы прибыли мы вечером, переночевали в школе по-походному, а утром ребят должны были развезти по намеченным деревням.
Фото с сайта Commons.wikimedia.org
Директор школы №12 Зоя Федоровна в начале июля уехала к мужу, накануне переведенному в Москву. Узнав по сводкам Совинформбюро, что примерно по тому месту, где разместили ее школьников, проходит одно из вероятных направлений удара противника, она, бросив все, приехала в деревню Молвотицы спасать ребят… Прибыв в Молвотицы, Зоя Федоровна застала в нашем лагере переполох.
Оценив обстановку, прибывшая в Молвотицы Зоя Федоровна настояла на том, чтобы ребят немедленно вернули на станцию Лычково. К вечеру кто на автобусах, кто на попутных машинах добрались мы до Лычкова и разместились со своими вещами возле выделенных нам товарных вагонов. Поужинали в который уж раз сухим пайком: кусо-чек хлеба и две конфетки. Ночь провели кое-как. Многие мальчишки шныряли по станции в поисках еды. Основную массу ребят отвели в сторону от станции, на картофельное поле и в кустарник.
Станция Лычково была сплошь заставлена эшелонами с какими-то цистернами, машинами и танками. В некоторых вагонах лежали раненые. Но был и порожняк.
Утро для ребят началось с завтрака и погрузки вещей в вагоны. И в это время на станцию налетели фашистские стервятники. Два самолета сделали три захода на бомбометание с одновременным прочесы-ванием станции пулеметным огнем. Самолеты улетели. Вагоны и цистерны горели, потрескивая и распространяя удушливый дым. Между вагонами бегали испуганные люди, кричали дети, ползали раненые, прося о помощи. На телеграфных проводах висели лохмотья одежды. Бомбой, разорвавшейся возле наших вагонов, было ранено несколько ребят. Моему однокласснику Жене оторвало ногу, Асе повредило челюсть, Коле выбило глаз. Насмерть была сражена директор школы Зоя Федоровна.
Дети похоронили свою любимую наставницу в воронке от бомбы. Горько и сиротливо выглядели две ее лаковые туфельки, поставленные ребятами на могиле…
Станция Лычково. Мемориал погибшим детям
Официально о страшном происшествии практически ничего не было сказано. В газетах лишь скупо сообщили, что в Лычково подвергся неожиданному авиа-удару эшелон с детьми. Разбито 2 вагона, убит 41 человек, в том числе 28 ленинградских детей. Однако многочисленные очевидцы, местные жители, сами дети своими глазами видели гораздо более страшную картину. По некоторым оценкам в тот летний день 18 июля под фашистским обстрелом погибло более 2 тысяч детей.
Всего за годы блокады из Ленинграда было эвакуировано почти 1,5 миллиона человек, среди которых около 400 тысяч детей.
Немногих, очень немногих оставшихся в живых - раненых, искалеченных, удалось спасти местным жителям. Остальных - останки безвинно погибших, разорванных снарядами, детей похоронили здесь же на сельском кладбище в братской могиле. Это были первые массовые жертвы Ленинграда, вокруг которого 8 сентября 1941 года замкнулось кольцо сухопутной гитлеровской блокады и которому геройски, мужественно предстояло выдержать эту почти 900-дневную осаду и победить, разгромить противника в январе 1944 года.
Память о погибших в далёкой для новых поколений войне жива и по сей день. Казалось, что детей увозят как можно дальше от беды, которая грозит городу - Ленинграду. Однако роковые ошибки привели к страшной трагедии. Руководство в первые недели войны было уверено, что опасность Ленинграду грозит со стороны Финляндии, поэтому дети отправлялись в те места, которые посчитали безопасными - южные районы Ленинградской области. Как оказалось, детей везли прямо навстречу войне. Им суждено было попасть в самое огненное пекло. О трагедии, произошедшей на станции Лычково по вине недальновидных чиновников, надо было просто забыть, как будто бы её не случилось. И о ней как бы забыли, не упоминая ни в каких официальных документах и публикациях.
Сразу после войны на могиле детей в Лычково поставили скромный обелиск со звездочкой, потом появилась плита с надписью «Ленинградским детям». И это место стало святым для местных жителей. Но масштаб трагедии города Ленинграда было трудно осмыслить - многие из этих родителей уже давно лежали на Пискарёвском кладбище или погибли на фронтах.
В 2005 году у могилы ленинградских детей на кладбище появился памятник.
На нем надпись - «Детям, погибшим в годы Великой Отечественной войны».
Неправда, что «Никто не позабыт…»
Неправда, что «Ничто не позабыто…»
Мы не были солдатами войны,
Но детство наше на войне убито…
Ко мне, убитой, вы цветы несете….
Ко мне, живущей, - мачехой страна…
У Памяти, оглохшей от лукавства,
Давно забыты наши имена…
Людмила Пожедаева
Гибель ленинградских детей на станции Лычково — трагедия, произошедшая 18 июля 1941 года на железнодорожной станции Лычково Лычковского (ныне Демянского) района Ленинградской (ныне Новгородской) области.
Первая волна эвакуации жителей из Ленинграда началась 29 июня 1941 года и производилась в Демянский, Молвотицкий, Валдайский и Лычковский районы тогдашней Ленинградской области в связи с тем, что в первые дни и недели Великой Отечественной войны руководящие круги Советского Союза считали, что опасность Ленинграду угрожает со стороны Финляндии, из-за чего, как позднее стало ясно, людей эвакуировали прямо к линии фронта.
Вечером 17 июля 1941 года на первый путь станции Лычково прибыл один из эвакуационных поездов. Во время пути составы с эвакуирующимися пополнялись всё новыми и новыми детьми из ближайших к дороге населённых пунктов, из-за чего данный состав к моменту прибытия на одну из предыдущих остановок, станцию Старая Русса, насчитывал уже 12 вагонов-теплушек, в которых находилось около 2000 детей и сопровождающих их педагогов и медицинских работников. На станции Лычково поезд ожидал подхода очередной группы детей из Демянска, которые прибыли после полудня 18 июля. Примерно в то же на второй путь прибыл санитарный поезд, из которого стали выходить легкораненые красноармейцы и санитарки, чтобы пополнить запасы продовольствия на привокзальном рынке.
Мальчишки угомонились, только заняв места за столами. А мы отправились к своему вагону. Одни залезли на нары отдыхать, другие рылись в своих вещах. Мы, восемь девочек, стояли в дверях.
— Самолет летит, — сказала Аня, — наш или немецкий?
— Скажешь тоже — «немецкий»… Его утром сбили.
— Наверное, наш, — добавила Аня и вдруг закричала: — Ой, смотрите, из него что-то сыплется…
От самолёта отделяются и косой цепочкой скользят вниз небольшие чёрные зерна. А дальше — всё тонет в шипении, и грохоте, и дыме. Нас отшвыривает от дверей на тюки к задней стенке вагона. Сам вагон трясётся и качается. С нар валятся одежда, одеяла, сумки… тела, и со всех сторон со свистом что-то летит через головы и вонзается в стены и в пол. Пахнет палёным, как от пригоревшего на плите молока.
Евгения Фролова
«Лычково, 1941 год»
журнал «Нева» 2007, № 8
Из Справки об эвакуации ленинградских детей из юго-восточных районов области. От 29.07.1941 г.
…
На ст. Лычково в момент подготовки и посадки детей в эшелон был произведён внезапный налёт (без объявления воздушной тревоги). Одиночный немецкий бомбардировщик сбросил до 25 бомб, в результате чего разбито 2 вагона и паровоз из детского эшелона, порвана связь, разрушены пути, убит 41 чел., в том числе 28 ленинградских детей, и ранено 29 чел., в том числе 18 детей. После налёта сразу же были приняты меры, и находившиеся в посёлке дети, свыше 4000 чел., были рассредоточены по лесу и кустарникам. Через 1 час после первой бомбёжки была объявлена воздушная тревога, и появившиеся 4 немецких бомбардировщика подвергли вторично бомбёжке и пулемётному обстрелу Лычково. Благодаря принятым мерам никто из детей во время второй бомбёжки не пострадал…
Очевидец этих событий, в последующем известный писатель Валентин Динабургский, описывает последствия бомбёжки так:
« Фрагменты детских тел висели на телеграфных проводах, на ветвях деревьев, на кустарниках. Стаи ворон, чуя поживу, с гвалтом кружили над местом трагедии. Солдаты собирали изуродованные тела, быстро начавшие разлагаться под влиянием жары. От смрада тошнило и кружилась голова.
Через пару дней на Лычково нахлынули матери несчастных жертв. Простоволосые, растрёпанные, они метались между путей, искорёженных взрывами бомб. Они незряче бродили по лесу, не обращая внимания на минные поля, и подрывались на них... Неудивительно, что некоторые тронулись разумом. Меня одна женщина, улыбаясь, спрашивала: не встречал ли я её Вовочку? Она только сейчас вела его в детсадик и оставила вот здесь... Зрелище страшное: истерики, вопли, обезумевшие глаза, растерянность, безысходность...
В. Динабургский. В полях почернели ромашки... — Брянск: Кириллица, 2004.
»
Детей похоронили в братской могиле в селе Лычково, в одной могиле с ними были погребены и сопровождавшие их педагоги и медицинские сестры, погибшие под бомбёжкой.
Трагедия на станции Лычково в течение длительного времени оставалась забытой. 9 мая 2002 года в программе Первого канала «Доброе утро» прошел сюжет о трех лычковских женщинах, ухаживающих за братской могилой. Передача вызвала широкий общественный резонанс, и 9 мая 2003 года возле братской могилы был установлен памятник, созданный московским скульптором, народным художником России А. Н. Бургановым. Скульптура состоит из нескольких частей. На гранитной плите установлено отлитое из бронзы пламя взрыва, подбросившего в воздух ребёнка. У подножия плиты — оброненные им игрушки. Высота скульптурной композиции составляет около трех метров.
В селе Лычково могилка одна.
И женщина рядом сидит.
Слезу вытирая, с любовью тихонько
Кому-то она говорит:
«Ну здравствуйте, милые дети мои.
К вам снова сегодня пришла.
Цветочки, игрушки, конфетки опять,
Кровинушки, вам принесла.
Неизвестный автор
Благодаря инициативе Лычковского актива ветеранов и жителей посёлка, поддержке районного Совета Ветеранов и местных властей, а также отклику многих организаций и частных лиц, 4 мая 2005 года, в канун празднования 60-летия Великой Победы в селе Лычково состоялась торжественная церемония открытия мемориала «Дети войны». Мемориальный комплекс представляет собой глыбу красного гранита весом в 13 тонн, высотой 3,5 метра. В неё вмонтирована бронзовая фигура девочки, левой рукой держащейся за сердце. Кроме этого, в комплекс входит чёрный гранитный куб, на котором выбита надпись «Детям, погибшим в годы Великой отечественной войны 1941—1945». Основание мемориала выполнено из чёрного полированного гранита, ступени и площадка вокруг него облицованы мрамором. Работу над монументом вёл волгоградский скульптор, народный художник России, Герой Социалистического Труда Виктор Георгиевич Фетисов.
4 мая 2009 года на Лычковском кладбище над братской могилой детей была открыта надгробная плита-памятник «Скорбящая ленинградская мать», который был изготовлен по инициативе школьников из ДЮОО «Память сердца» петербургским скульптором В. Ниловым. В этот же день на железнодорожном вокзале станции Лычково Октябрьской железной дороги открыта мемориальная доска.
В Лычково работает военно-исторический музей, в основу которого положена экспозиция, посвящённая созданию памятника.
Памятник Ленинградским детям на лычковском кладбище работы А. Н. Бурганова
Евгения Исааковна Фролова родилась в Одессе. Окончила Ленинградский государственный университет. Журналист, прозаик, публицист. Член Союза писателей и Союза журналистов. Постоянный автор “Невы”. Живет в Санкт-Петербурге.
Лычково, 1941 год
Проносится снова в тумане
Годов бесконечный транзит,
И минами воспоминаний
Здесь каждый пригорок грозит…
Михаил Матусовский
Прежде всего - о том, что лишь с 1965 года, то есть спустя двадцать лет, начали открыто и официально отмечать 9 мая - День Победы. И стали наконец-то вспоминать не только героические и победные, но и многие трагические реалии Отечественной войны. Тогда я написала что-то вроде документального рассказа, но опубликовать его наша ленинградская газета “Смена” не решилась. Уж очень жестокими были эти самые реалии для застойного времени, да и для меня самой, пожалуй, тоже.
И в том же году состоялась встреча бывших воспитанников интерната, а по сути, детского дома для школьников, в 1941-м эвакуированных из Ленинграда в уральское село Всехсвятское. Это была первая за много минувших лет встреча. А после нее в нашей старой квартире на улице Маяковского появился Венька. Не помню его фамилии - до войны он учился в одном из младших классов, и мы, гордые шестиклассники, конечно, не обращали внимания на какую-то там мелкоту. Так вот, этот самый Венька регулярно посещал Лычково, железнодорожную станцию в нынешней Новгородской области. Он ездил туда каждый год - 18 июля… Но о Веньке позже. А пока - по порядку.
Из Ленинграда нас вывезли в самом начале войны - кажется, три школы и много ясельных и детсадовских малышей Дзержинского и Смольнинского (ныне Центрального) районов. Из других районов тоже. Было постановление очистить расположенный вблизи границы город от нетрудоспособных его жителей. Никто тогда не подозревал ни о блокаде, ни о том, что война затянется надолго. Несмотря на частые по ночам воздушные тревоги, Ленинград еще и не бомбили. И вообще, “война только на чужой территории…”, “на земле, в небесах и на море наш напор и могуч, и суров…”, “броня крепка, и танки наши быстры…” и так далее. Всё, что мы пели с таким упоением.
Впрочем, помню, как переглянулись года за два до этого мои прошедшие гражданскую войну родители, когда я, поздним воскресным утром забравшись к ним в постель, предложила вместо мурлыкающих романсов спеть “что-нибудь веселое” - например, “Если завтра война…”
И вот она пришла, эта война. Мы с мамой, одинаково наивные оптимистки, удивлялись тому, что мой прозорливый отец, только-только приехавший последним поездом из Риги и уходивший назавтра в народное ополчение, заставил сунуть в тюк с моими вещами зимнее пальто. Зачем? Разве к зиме война не кончится?
“Мамочка, ты помнишь тот вечер, когда Люська, папа, Кота и др. записались добровольцами? Мы ужинали все вместе. Было какое-то веселое и вместе с тем напряженное настроение. Мы шутили. Люся подбрасывал в воздух Наташку и, смеясь, говорил: └Ну, берегись, Гитлер, сама Наталья Ильинична Талал на фронт идет!..“ Помнишь? Мы все смеялись. Кто знал, что через несколько недель мы все будем так далеко друг от друга.
22 июня вечером мы так ждали тебя. И ты пришла только на час. Такой ты мне и запомнилась - в тюбетейке и с противогазом. Ты была такая простая, хорошая, милая…
А помнишь - мы прощались на вокзале? Мы не плакали, мы ведь думали, что скоро встретимся. Но когда поезд тронулся, что-то сдавило мне горло, какое-то горькое чувство вкралось в сердце. И, глядя на твою пеструю шелковую косыночку, ободряюще махавшую мне, этот последний посланный мне тобою привет, я думала: └Прощай или до свидания“. Последнее победило, и я громко крикнула тебе: └Мамочка, до свидания! Скоро встретимся!..“ - это письмо, написанное мною с Урала в блокадный Ленинград 1 января 1942 года, случайно сохранилось среди документов моей матери.
4 июля, то есть на двенадцатый день войны, наш эшелон от платформы Варшавского вокзала двинулся в сторону Старой Руссы. И привез нас в село Молвотицы. Всё тут было необычно - во всяком случае, для меня - сугубо городской девчонки. С первого класса я мечтала о пионерском лагере, но мои интеллигенты родители упорно возили меня то в Одессу, то в Крым, то по Волге. И только на лето 1941 года наконец-то они решили меня отправить в пионерлагерь, и уже была получена путевка, и известно было куда - в Сиверскую. А тут война, и поехала я со своей 182-й школой из Ленинграда под Старую Руссу.
Своенравная и, пожалуй, даже избалованная особа, которая некогда запихивала под перекладину стола яичницу, а на завтрак брала в школу бутерброд с халвой, я теперь жадно поглощала жидкую и очень сладкую манную кашу. И это запомнилось почему-то лучше, чем все наше почти двухнедельное житье в Молвотицах. Где-то мы, старшие ребята шестых и седьмых классов, работали: сгребали и возили сено, пололи грядки, собирали огурцы и еще как-то участвовали в сельской жизни.
А 17 июля вдруг приехал из Ленинграда директор нашей школы Александр Константинович, смуглолицый, немолодой, немногословный и очень, как мы считали, строгий.
Быстрей собирайте вещи, - сказал он, - вас отправят отсюда на восток.
Почему? - пискнул кто-то из младших.
Александр Константинович насупился и не ответил.
Старые автобусы медленно двигались проселочной дорогой, а по обочинам без всякого строя брели красноармейцы. Темные, неотличимые одно от другого лица, линялые гимнастерки с пятнами пота на спинах, винтовки, вещевые мешки - всё тонуло в облаках пыли. Она не оседала в знойном воздухе, поднималась выше автобусных крыш, проникала внутрь и скрипела на зубах. Мы смотрели из окон с недоумением: неужели это наша армия?!
Но об этом мы не говорили и не обсуждали причину нашего неожиданного перемещения на восток, не задавали вопросов воспитателям. Молчали или болтали о чем-то совсем несущественном. Янка, например, вспоминала прошлогоднюю поездку к Черному морю, мальчишки вполголоса травили анекдоты и поглядывали на Аню Плимак, самую красивую девочку нашего класса, а она, глядя в окно, не обращала на них никакого внимания, другая Аня, Абрамова, шепталась с Самсоновой Любкой и хихикала. С нами ехала мама братьев Николаевых, Левки и Сережи, - она приехала в Молвотицы, чтобы забрать близнецов в Ленинград, и сейчас что-то не то штопала, не то шила, не обращая никакого внимания на автобусную тряску. Лида Молочкова расчесывала спутанную копну волос одной из сестер Хайбуловых - из какого-то младшего класса. Прихорашивалась перед карманным зеркальцем самая старшая среди нас - семиклассница Лилька. Чем занималась я - не помню, может быть, тоже смотрела в окно и думала об оставшихся в Ленинграде Ренате и Ире, лучших моих подругах.
К вечеру добрались до станции Лычково, откуда назавтра нас должны были увезти на Урал. Мы разместились в доме, покинутом каким-то учреждением, улеглись как попало на полу. Утром вдруг загудели паровозы - это означало тревогу. С чердака нашего дома, с других чердаков, с крыш и прямо с улицы стреляли вверх из винтовок по низко летящему вражескому самолету.
Это теперь можно удивляться, почему на узловой станции Лычково не оказалось ни одного зенитного орудия. Тогда не удивлялись - не успевали удивляться… Тем не менее самолет сбили, и наши мальчишки побежали посмотреть на опустившихся с парашютами пленных немецких летчиков.
Такие они шли противные, ничуть не испуганные, улыбались даже, - сказал, вернувшись, Юра Воскресенский, тоже из седьмого класса.
Расстреляют их? - спросил Славка Воронин.
Ну что ты, разве пленных можно расстреливать?
А не мешало бы, - вмешалась Лида, - зачем они на нас напали?..
Завтракали мы в столовой, а потом пошли на пристанционный рынок за продуктами. После полудня на первый путь подали эшелон, и мы потащили туда наши чемоданы, тючки, рюкзаки и купленную на рынке сметану в стеклянных банках, ягоды, всякую другую провизию в дорогу.
Перепишите всех, кто в вашем вагоне, - сказала воспитательница Антонина Михайловна, - список в двух экземплярах.
В нашем третьем от паровоза “телячьем” вагоне оказалось 58 мальчишек и девочек, почти все из разных классов 182-й школы. На второй путь тихо подкатил и остановился рядом санитарный эшелон. Через площадки и между колесами нашего поезда побежали на станцию и на рынок девушки в белых халатах и легкораненые красноармейцы с котелками и чайниками. А мы стали устраиваться на двухэтажных нарах и спорить, кому внизу, кому наверху. Пока спорили да устраивались, наступило время обеда. В маленьком зале столовой все не помещались, и старшие мальчишки остались ждать своей очереди - кто на крыльце, кто на бревнах, а Воскресенский, заявив, что умирает с голоду, нахально разлегся на единственной скамейке. Братья Николаевы затеяли возню, стараясь спихнуть его, шумели и орали, как на школьной перемене.
Какой пример вы подаете младшим ребятам! - укоризненно сказала Антонина Михайловна.
Мальчишки угомонились, только заняв места за столами. А мы отправились к своему вагону. Одни залезли на нары отдыхать, другие рылись в своих вещах. Мы, восемь девочек, стояли в дверях.
Самолет летит, - сказала Аня, - наш или немецкий?
Скажешь тоже - “немецкий”… Его утром сбили.
От самолета отделяются и косой цепочкой скользят вниз небольшие черные зерна. А дальше - всё тонет в шипении, и грохоте, и дыме. Нас отшвыривает от дверей на тюки к задней стенке вагона. Сам вагон трясется и качается. С нар валятся одежда, одеяла, сумки… тела, и со всех сторон со свистом что-то летит через головы и вонзается в стены и в пол. Пахнет паленым, как от пригоревшего на плите молока.
Уши словно ватой заложены. Мы не сразу соображаем, что наступила тишина. Выскакиваем из вагона и не можем понять, где мы. Все кругом засыпано толстым слоем густого серого и черного пепла. По пеплу почему-то течет вода. Я спотыкаюсь о лежащее у самых колес - большое, мягкое и ярко-пестрое. Тюк? или что? - не успеваю понять и бегу за всеми к серой будке-сторожке.
Самолет кружится над головами и медленно снижается, а мимо нас бежит окруженная малышами детсадовская нянечка из соседнего вагона. И с хриплым шепотом: “Скорей! скорей!.. туда, в огород…” - запихивает детишек между капустными грядками. Последнее, что мы видим перед тем, как заскочить в сторожку, - самолет, который, снизившись почти до самой земли, строчит и строчит из пулемета по этим грядкам, по малышам…
Будка-сторожка пуста. Только на всклокоченной кровати заходится в реве грудной ребенок. Истерически орет толстая Идка. Чего орет? Никто из нас не орет. Мы наконец смотрим друг на друга. Нас человек десять, может, больше, может, меньше.
Девочки, у меня рана на животе, - удивленно говорит Ира Мельникова и медленно оседает на пол.
Лида ставит на стул ногу с двумя сквозными дырками в голени. Яна зажимает рукой окровавленный бок, и лицо у нее совершенное белое.
Женька, у тебя кровь на лице, - говорит Лиля.
Я провожу ладонью по лицу и натыкаюсь пальцами на острый кусочек металла, вытаскиваю его из подбородка и тупо смотрю, как кровь капает на блузку. Второй осколок вытягиваю из ноги под коленкой. Почему-то не больно, горячо только.
Рвите простыни! - это кричит Любка и вышвыривает из шкафа белье и полотенца, срывает с окна занавески.
Ребенок на кровати сипит и трясется, открыв посинелый рот. Лилька хватает его и крепко прижимает к себе.
Это у него родимчик от страха.
Кое-как мы вытираем кровь и перевязываем друг друга. Чему-то же нас учили в школе - будущих санитарок, на случай, если грянет война… А Идка все продолжает истошно вопить. Любка хлещет ее по щекам и решительно выталкивает на крыльцо: “Не создавай панику!”
Мы покидаем сторожку. Почти бегом ведем наших раненых - по пеплу, по лужам, мимо взорванной водокачки, мимо лежащих в пепле убитых.
Николаевых мама, - тихо говорит Люба, и мы на секунду застываем возле тела черноволосой молодой женщины.
Вокзал горит с одного края - его тушат ведрами воды. Самолета уже не видно, но и тишины как не бывало: кругом треск, скрежет, крики.
Не ходите на станцию, в город, в город идите…Там все ваши, - останавливает нас высокая женщина в железнодорожной форме.
Лиля отдает ей ребенка и вместе с другими бежит прочь. А я с Любой наоборот - на станцию…
Ах, Люба, Любка Самсонова! Девочка, сохранившая самообладание в кромешном аду. Всю жизнь я хотела быть на тебя похожей. Тебя не было на той давней интернатской встрече, да и на Урале тебя с нами не было тоже. Потом узнали: встречным поездом с кем-то из приехавших в Лычково родителей ты вернулась в Ленинград, еще до конца не замкнутый блокадой. Где ты теперь? Жива ли?
Мы с ней на станции пригодились, особенно рослая Любка, на мою мелкую фигуру девушки-санитарки смотрят с сомнением. Из разбомбленного военного эшелона тащат на носилках и одеялах раненых, то есть, теперь уже вновь раненых. Некоторые из них идут, ковыляют, ползут сами.
Антонину Михайловну мы увидели почти у самой станции. Она как-то полусидела у накренившегося столба, и мы еще издали поняли, что она неживая. Недалеко убитый мужчина и двое маленьких- с удивленно полуоткрытыми черными ртами.
Антонина к вам бежала… - слышим мы вдруг тихий голос Юрки.
С ним вместе незнакомый, не наш мальчишка.
И мы бежим туда - к дымящимся продырявленным вагонам. И видим свой, то есть бывший свой, вагон - его изрешеченный черный скелет. Незнакомый парнишка подсаживает меня, и вот мы уже внутри.
С нар сползает белое с красным - кровь и сметана из разбитых банок. На тюках, что у стенки, раскинула безжизненные руки Аня Абрамова. А где Плимак Аня, увидевшая самолет и падающие бомбы? Ее не было с нами в сторожке. Нет ее и в вагоне. Люба осматривает верхние нары.
Там живых никого, - говорит глухим шепотом. - Пойдем отсюда…
И мы опять несемся на станцию, перехватив у пожилой женщины, военного врача, большое ведро с водой. Такое большое, что тащим его вдвоем. Потом опять наполняем его из уцелевшего крана, Юрка тащит ведро один, а мы носим какие-то мешки, сумки с бинтами и инструментами, коробки с лекарствами, спиртом, йодом. Но тут на нас налетает директор нашей школы.
А ну, марш отсюда! - орет он дурным осипшим голосом. - Я за вас отвечаю за всех, а вы …
Честно, мы отчаянно вырывались из цепких директорских лап, но он одолел, сильным пинком погнал Юрку вперед, а нас с Любкой схватил за руки и поволок за собой. И доволок до большого деревянного дома, в длинном коридоре которого мы увидели других наших ребят.
В комнаты не заходить и к окнам не приближаться, - приказал Александр Константинович. - Тебя, Воскресенский, назначаю старшим, отвечаешь за каждого,- добавил он и ушел.
Юрка раздулся от важности. Мальчишки все были тут, и многие девочки, кроме раненых, которых мы перевязывали в сторожке: их сразу забрали в медпункт на станции. Уж не знаю, сколько мы просидели в этом коридоре - до темноты, во всяком случае. Иногда вопреки приказу заходили в комнату и выглядывали из окон. Все кругом было тихо - ни паровозных гудков, ни самолетов. Городок притаился, как перед грозой. Редкие прохожие жались к стенам домишек. Прошла по мостовой нестройная военная колонна, и снова улица опустела.
Мы даже подремали немного, прислонившись к плечам наших благородных мальчишек. Я положила голову на колени Славке Воронину, и он сидел, боясь шелохнуться.
Как здорово, что ты нашлась, - прошептал он, когда директор втолкнул нас с Любкой в коридор, - я уж подумал, что тебя убило…
Этот высокий для своих тринадцати лет и очень добрый паренек еще в школе считал своим мужским долгом оберегать такую малявку, как я, и неизменно прощал мне и моим подружкам разные девчоночьи дразнилки и глупости. А потом в интернате, когда мы вечерами собирались у пылающей печки, он, как завороженный, слушал мои фантастические россказни и более чем вольное переложение романов Дюма. Но это будет позже… Сейчас - в длинном коридоре чужого дома - мы больше молчали. И, не сговариваясь, не стали говорить братьям Николаевым об их убитой матери.
Когда совсем стемнело, за нами пришли учительница Нина Петровна и тощий завуч нашей школы Николай Нестерович, которого мы все дружно терпеть не могли, так же как и его сыночка, ябеду и труса. Неприязнь к завучу еще усилилась теперь, во время войны: почему он не на фронте? Директор-то пожилой, а этот почему?
Из чужого дома нас привели в огромный сарай с воротами, открытыми с двух концов. В середине почти до потолка навалено сухое сено.
Сеновал это, - объяснила всезнающая Любка.
Никуда не уходите, - сказал завуч,- когда подадут поезд, мы вас отсюда заберем.
Вскоре в дальнем конце сеновала забрезжил рассвет. Я так и подумала красивой книжной фразой, глядя на светлое, чуть розоватое небо в проеме распахнутых ворот. И тут на фоне этого неба через ворота стали одна за другой входить странные фигуры с горбами-мешками на спинах. Они входили очень тихо и осторожно. И пристроились по другую сторону огромной копны сена. Их было человек пятнадцать, а может, и все двадцать. Мы тоже притихли, не зная, что думать. Кто это? Почему прячутся?
Отчаянные братья Николаевы и Славка ползком прокрались поближе к таинственной группе. А вернувшись, страшным шепотом сообщили:
Они по-немецки говорят, тихо-тихо… Может, они нас заметили?
Откуда они тут появились? Диверсанты, наверно.
Поймать бы…
Молчи, дурак, у них оружие, а у нас - что? Поймают, кому положено, - на правах старшего сказал Юрка.
Еще около часа мы молча пролежали в своем углу. Потом за нами пришли, и мы тихонько выбрались наружу. Солнце еще не взошло, улицы были серыми и пустыми.
Из какого-то дома вывели совсем маленьких, наверное, даже ясельных ребятишек. Их построили друг другу в затылок, велели снять белые панамки и нести их в руках. И двигаться гуськом вдоль стен. “Чтобы незаметны они были с воздуха или с высокой крыши”, - догадались мы. Хотя где здесь были высокие крыши в этом пристанционном городке? И самолета не было слышно, но мог и налететь, пока мы в полной тишине двигались к станции, держа каждого малыша за руку.
Без остановок мы быстро доехали до Бологого и остановились напротив вокзала на втором пути. Стояли очень долго. Уже наступил вечер, а мы все еще не трогались с места. Станция была погружена в темноту, из вагонов нас не выпускали. Вдруг загудел паровоз, потом другой, третий, и сразу несколько паровозов начали, как бешеные, истерически метаться по путям туда и обратно с неистовым, непрекращающимся воем. В окошки, что под самой крышей, и с площадок “телячьего” вагона было видно, как по черному небу сновали прожектора. Где-то высоко рокотали самолеты. Опять бомбежка? Паровозная истерика нагнетала ужас, какого мы еще не ведали в Лычкове. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, закрывая руками головы и заткнув уши.
Но бомбежка не состоялась. Через какое-то время все стихло, и наш эшелон двинулся дальше. Станцию Бологое вместе с вокзалом разгромили с воздуха на следующий день.
Наш директор Александр Константинович с несколькими отставшими от поезда ребятами появился в селе Всехсвятском через неделю после нашего прибытия туда. К этому времени мы уже успели привести в жилой вид старое здание сельской школы: вымыли окна, выскребли до желтизны грязный пол, расставили железные кровати и потертые тумбочки, развешали по стенам полевые цветы для уюта.
Директор рассеянно похвалил нас, заметно было, что думает он совсем о другом. Его строгое смуглое лицо стало почти черным, глаза ввалились, губы странно подергивались. Он собрал всех воспитателей в одной комнате, а потом туда позвали нас - старших ребят. Пролез туда и один из младших - девятилетний Венька, который приехал вместе с директором и, должно быть, имел право присутствовать. На столе лежали списки. Среди них и тот, что я сама составляла в вагоне перед бомбежкой - 58 человек. И еще другие были списки. И среди них - самый толстый, измятый и грязный с приметами убитых при бомбежке. Директор читал медленно, негромким размеренным голосом, и слова его падали в полной тишине, гулкие и тяжелые, как булыжники.
Девочка, лет тринадцать: прямые короткие волосы, красное пальто, белые носки с коричневыми туфлями.
Аня Абрамова… - тихо сказала Лиля, - она на меня с нар свалилась…
Директор кивнул и записал имя и фамилию рядом с приметами.
Маленькая девочка: лицо круглое, смуглое, волосы кудрявые, одета в голубое платье, сандалики.
Розочка Хайбулова… - прошептала Лида.
Неопознанное тело в шелковом платье из красных, белых, зеленых цветочков… без головы…
Так вот обо что я споткнулась, выскочив из вагона!
- …На рельсах под вагоном - голова девочки, очень длинные пепельные косы,- продолжал директор.
Это Аня Плимак, - пересохшими губами сказала я, - из нашего шестого “Б” класса. Это ее “неопознанное тело”… в шелковом платье…
Александр Константинович все тем же тусклым, ровным голосом читал и читал приметы наших погибших, писал имена и фамилии. Иногда он поворачивался к Веньке, и тот что-то торопливо дополнял, уточнял, подсказывал. Не всех в этом длинном замусоленном списке мы смогли опознать.
К вечеру, оставшись без взрослых, мы окружили Веньку. И услышали от него о том, как он истошно ревел, уцепившись за директорскую руку, ни за что не хотел идти ни с кем другим. И вместе с ним оказался на местном кладбище, куда свозили убитых. Вначале хоронили взрослых - из санитарного поезда и еще других, и среди них - Антонину Михайловну и маму Левки и Сереги Николаевых. Теперь вот братья и узнали, что матери у них больше нет. До этого они думали, что она просто отстала от поезда и догонит их потом.
Ребят из эшелона положили отдельно, так рассказывал Венька, и тех маленьких, которых принесли с капустного огорода. Они лежали рядком, словно загорали на пляже под ярким солнцем. Незнакомая местная тетенька смотрела на них, трясла головой и говорила, кто и во что одет, какое лицо, сколько примерно лет. Другая тетенька записывала, а директор сверял по спискам. И тоже тряс головой и губы кусал. Потом мертвых опустили в одну большую могилу - всех вместе. Военный, который хоронил взрослых, вытер глаза грязным платком, потом принес фанерку, похожую на крышку от посылки, и длинную, узкую доску. Прибил фанерку к доске, и тогда Александр Константинович намочил фанерку тряпкой и чернильным карандашом ровным “директорским” почерком написал крупными буквами: “Ленинградские дети. 18 июля 1941”.
И воткнул эту надпись в свежий могильный холмик.
29 августа на четвертой странице “Известий” под заголовком “Зверства немецких фашистов” была помещена фотография двух девочек из нашего вагона, раненных “при обстреле германским истребителем на станции Л. (северо-западное направление)”, - так там было написано. Кстати, автором снимка, как я узнала много позже, был отец поэта Иосифа Бродского, в то время военный корреспондент Александр Бродский. Это была первая публикация такого рода.
Четверостишие из давнего стихотворения Михаила Матусовского вынесено в эпиграф не случайно. Поэта, в годы Великой Отечественной тоже военного корреспондента, позже часто посещавшего воинские захоронения в местах боев, потрясла однажды увиденная им надпись на одной из могил кладбища у станции Лычково. Что за “ленинградские дети”? Как оказались тут и отчего погибли? Михаил Львович стал искать очевидцев и отыскал меня как свидетеля забытой и никому не известной трагедии. Вот строки из его письма, написанного в июне 1979 года:
“Как странно и необъяснимо все вышло: дело в том, что в прошлом году я был в Лычково, и мы с зампредседателем Совета ветеранов Северо-Западного фронта Е. С. Кислинским поехали на кладбище, чтобы возложить венок на могилу наших воинов, сражавшихся за Лычково. Пока мы ходили к памятнику, моя жена увидела вдруг странную и страшную могилу, на которой было просто написано: └Ленинградские дети“. Мы долго расспрашивали у местных жителей и нашли одну старушку, живущую возле кладбища, которая была свидетельницей всей трагедии. Но, конечно же, все это мало, мало (…) Я чувствую обязанность написать об этом (…) Судьба этих детей не дает мне покоя…”
При встрече с Михаилом Матусовским я о многом ему рассказала. К сожалению, к тому времени мои связи с уцелевшими при той бомбардировке ребятами были утеряны. Работа, дети, семейные дела, всякая жизненная суета - все это заталкивало трагическое прошлое в самый дальний угол памяти. К стыду своему, я даже не помнила ни фамилии, ни адреса того самого Веньки, Вениамина, который ездил в Лычково каждое лето - в годовщину рокового дня. Усовестившись, я порылась в старом портфеле и извлекла на свет Божий потрепанную ученическую тетрадку. Траурными буквами по серой обложке там значилось: “18 июля 1941 года”.
Это было несколько сумбурное и, должно быть, не слишком точное описание трагического дня, такое детское подражание газетным сообщениям тех дней. Теперь думаю даже, что какие-то героические про себя саму подробности я могла и присочинить, а пафосные фразы задним числом вставить. Заполнялась эта тетрадка на Урале в селе Всехсвятском примерно через два или три месяца после того, как приезжал директор школы со списками, и мы по приметам опознавали наших убитых. Помню, мы решили тогда, что каждый из нас опишет тот памятный день войны. Но мне кажется, что, кроме меня, так никто ничего и не написал. Возможно, я ошибаюсь. Кажется, я никому не давала читать то, что написала. Должно быть, интуитивно понимала, что это “творение” не отражает той сути, что страшнее слов.
Думаю, что Михаил Матусовский был первым человеком, которому я дала прочесть эту тетрадку. Он вернул ее с уверением в том, что обязательно использует либо в стихах, либо в прозе. Использовал или нет - не знаю, не проверяла. А сам он мне больше не писал, хоть и обещал прислать то, что напишет - журнал или книгу. Не прислал.
А Вениамин, тогда в 1965-м, заходил ко мне еще два или три раза, но всегда почему-то не вовремя. Длинный, нескладный, застенчивый, он сбивчиво твердил о том, что там, на кладбище в Лычкове, надо бы поставить вместо ветхой и почерневшей деревянной пирамидки настоящий памятник погибшим детям. “Чтобы люди помнили”, - говорил он. В разных инстанциях, куда он обращался, его слушали с равнодушием и недоумением: “Там же стоит большой памятник на братской могиле погибших воинов. А детям? Они же не воевали, не совершали подвигов…”
Вот уж поистине - не совершали. Не сумели для этого вырасти…
Об установке памятника, помнится, говорил и Михаил Матусовский, но я не знаю, что удалось сделать ему. Что же до написанного мною рассказа, то он и не мог быть тогда опубликован. Даже заголовок его был неподобающ, ибо вызывал ненужные застойному времени ассоциации. “Надо ли помнить?..” - так назывался он и был откровенно полемичным. Забрав из “Смены” рукопись, я засунула ее вместе с серой тетрадкой обратно в старый портфель.
Однако в период перестройки понемногу начала высвечиваться правда нашего горького прошлого, в том числе - и трагедий войны. В той же газете “Смена” журналист Григорий Браиловский вел раздел “Отзовитесь!”, и там в 90-е годы несколько раз появлялись упоминания о гибели на станции Лычково вывезенных из Ленинграда детей. Но это были другие эшелоны и другие бомбардировки. Узловую станцию Л. северо-западного направления бомбили не раз. И что за важность, какие там застревали составы - идущие к фронту с войсками или поезда, двигающиеся на восток, санитарные или с эвакуированными детьми… Война есть война. На крохотные публикации в “Смене” отзывались немногие. Из тех, что были в нашем эшелоне 18 июля, не отозвался никто.
Но вот 9 мая 2002 года после репортажа о параде на Красной площади Первый канал телевидения не только рассказал о давней трагедии, но и объявил сбор пожертвований для возведения в Лычкове символического народного памятника погибшим детям. И как сообщила через год газета “Аргументы и факты”, такой памятник был создан и установлен.
На этом можно, казалось бы, поставить точку. Но: “…просыпаемся мы, и грохочет над полночью то ли гроза, то ли эхо минувшей войны…” Почему?! Почему опять извлечена из старого портфеля ветхая тетрадка? Почему по настоянию моей университетской подруги, которая тоже помнит военные годы, я опять окунаюсь в трагическое прошлое? Ведь то, что случилось 18 июля 1941 года на станции Лычково, всего лишь один из эпизодов давно минувшей войны. Или сегодня возникают невольные ассоциации, связанные с гибелью детей? Будь то жертвы нелепой и нескончаемой “антитеррористической акции” в Чечне, или маленькие заложники в школе Беслана, или таджикская девочка в питерском дворе, исполосованная ножами нелюдей.
Так почему же нам не страшно?
Вот убили Анну Политковскую, бесстрашного, правдивого и неподкупного, талантливого журналиста. И - что? Во всем мире поняли, почему убили и за что, а у нас? Ни о чем не говорящие, не оценившие даже сути явления, равнодушные слова президента. И почти откровенное бездействие во властных, следственных и правоохранительных структурах.
Для убийц в фашистской форме был все-таки Нюрнбергский процесс. Он принес свои плоды. Покаяние за содеянное нацистами (а заодно, как это ни странно, и палачами-сталинистами) передается уже третьему поколению жителей Германии. У нас же в стране, увы! - так и не было суда над преступниками в чекистской форме и с билетами членов ВКП(б) в нагрудных карманах. Не персонального суда над каждым - это просто невозможно, да и многих из них тоже в свое время поубивал Главный преступник. Но суд над всей коммунистической партией, которая Главного выпестовала и трусливо легла под его сапогом, этот суд так и не состоялся. Гибельные для страны деяния хоть и были частично названы, но не подверглись решительному и открытому ВСЕНАРОДНОМУ осуждению. Не поэтому ли, как там по Пушкину: народ безмолвствует? Иными словами, для давно известного произвола оставлена ощутимая и вдохновляющая многих лазейка. И пока она существует, будут у нас процветать и плодиться убийцы - неосталинисты и армейские садисты, ксенофобы, националисты разных мастей и якобы патриотических идеологий с их уверенностью в своем праве скрывать истину, закрывая архивы и дозируя информацию, в праве лгать и убивать неугодных безнаказанно. Цинично и подло они выставляют перед собой щит, на котором кровавыми буквами значится: “ИМЕНЕМ ГОСУДАРСТВА ДОЗВОЛЕНО”. Это мы уже проходили… Хотим повторения?
Да простит меня читатель за такое, не вполне по теме, окончание текста. Но что делать, если неизбывная боль прошлого не дает покоя, связывая воедино все несостоявшиеся судьбы бессмысленно, безвинно и безвременно погибших при тоталитарных режимах. И среди них - дети, умершие с голода в блокадном Ленинграде и под бомбами, подорвавшиеся на минах, застреленные случайно или намеренно, подорвавшиеся на минах… Дети, не рожденные от тех молодых, которым так и довелось их родить…Иными словами, это все те, кого мы теряем сегодня, в мирное, казалось бы, время.
Санкт-Петербург,
